КРАСНЫЙ ЧЁРТ

Сейчас вот говорят, мол, до революции, до колхозов крестьяне богато жили. Кто ж спорит. Богато. Да только не все. Кабы все жили богато, то и революции не было бы. Однако, кто работать хотел, тот завсегда и себя, и семью свою прокормить мог. А какой богатой не была деревня, два-три двора «чудаков» в ней находилось. Чудаками тогда звали тех, кто работать не хотел. Они как жили? До обеда проспали, встали да обедать стали; наелись, помолились да спать завалились. А как пришла перемена власти, так эти чудаки объявили себя пролетариями и полезли изо всех щелей. Голому и разбой не страшен. Причём и такой разбой, когда не тебя грабят, а ты шапки с головами срываешь. Вот и не гнушались ничем. Ежели силой не отберут, то по закону отымут. Деда моего, Пала Степановича Ермакова, так вот из деревни выжили. Принесли как-то ему бумагу на твёрдый налог. Только уплатил – другую несут! Плюнул дед на такое безобразие: а загребитесь вы! И уехал в Боготол. Так ведь и там достали. Арестовали деда Павла и в Ачинск отправили. Туда всех наших арестантов свозили. И ни суда тебе, ни следствия. Их и не искал никто. Немногие потом домой возвратились. А деду повезло. Отец-то мой на паровозе машинистом работал. Считай, по всей стране катался. Узнал он, куда его тесть подевался. А деда уже при тюрьме на работы определили: на быках воду возить из Чулыма. И не сторожил его никто. Вот отец подцелил деда в такую поездку, да и увёз контрабандой в Боготол. И веришь ли, его даже не искал никто! Полный бардак был в государстве. Тут уже, в Боготоле, местному активисту, по чьей протекции дед в Ачинск угодил, взятку дали, чтоб шибко не удивлялся, когда деда на свободе встретит. 

А потом дед схитрил. Взял да устроился пастухом в ту же Серебряковку. Местная голытьба тогда вовсю глумилась: Ермак, такой хозяин крепкий, теперь коров пасёт. Зато и деда уж больше никто не дёргал. Не какой-нибудь кулак, а пастух, пролетарская косточка. 

Повывели в те годы хороших да крепких крестьян. Кто сам сбежал от греха, а кто и не успел. У нас ведь народ как думает? Не во всякой туче гром, а и гром, да не грянет, а и грянет, да не по нас, а и по нас, — авось, опалит, не убьёт. Вот, понадеявшись на этот авось, многие остались. Да и куда бежать от хозяйства? Жалко! 

Мать видела, как раскулачивали. Она как-то в Волынку отправилась, за крупой (там крупорушка была). И попала как раз на тот момент, как пана Гурского с семьёй выселяли. 

Пан Гурский деда Павла приятель был старинный. Тоже справный хозяин. Из поляков. В Сибирь-то он тоже не по своей воле попал. Ещё в польское восстание его семью сюда сослали. И вот надо же: полвека прошло и снова в опале. В тот раз выгребли у него всё подчистую. Причём и отнимали-то по-глупому. Мать сказывала, у Гурских две гусыни на яйцах сидели, так им головы поотворачивали, а яйца повыкидывали. Вот тебе и новые хозяева! Не мудрено, что с таким хозяйствованием деревни поразвалились. В гору-то семеро тащат, а с горы и один столкнёт. 

Когда мать в свою деревню такую весть принесла, дед Павел шибко опечалился за друга. А когда семью Гурских через Серебряковку в Боготол везли, так к себе зазвал на постой. Тогда-то дед с бабкой и приодели горемык, и накормили. Осень поздняя на дворе, а их выгнали из избы, в чём были. И даже хлеба с собой взять не позволили. А ещё дед потихоньку у конвоя корову Гурских откупил. Хорошая была корова, породистая. Потом наши эту корову, как беглую каторжницу, скрывали. В сарае дровами заложили, а бабка Агафья в шубе сидела, с коровой замурованная, и хлебом её кормила, чтобы та не мычала. Вот такое монтекристо. 

Продолжение завтра...